По грибы (продолжение)

Но сласть сластью, а красота красотой. В неприбранном, в безлистом и безтравном лесу цветы медуницы были для меня как дивная сказка. Они и теперь стоят перед глазами.

И, может быть, в следующую весну я пойду в лес не ради сморчков, а за тем, чтобы взглянуть на цветущие медуницы.

В буераке мне попадались кусты калины. Я удивился, увидев на голых ветвях все-такие же ярко-красные, все-такие же каленые прошлогодние ягоды. Они перезимовали в лесу и, наверно, были зимой во время морозов как звонкие камешки, а теперь оттаяли, но все еще не упали на землю. Удивительно и то, что их не склевали птицы — большие охотницы до всякой полезной ягоды. Каждая ягода была как крепкий кожистый мешочек, наполненный чем-то жидким, этакий крохотный бурдючок. Я клал ягоду в рот, прокусывал ее, и содержимое выливалось мне на язык. Тут же попалась и косточка, которую я выплевывал. Содержимое мешочка было прохладным и очень вкусным. По вкусу это больше всего походило на клюкву, но только гораздо слаще, или, вернее сказать, что клюква гораздо кислее, потому что и теперь, после морозов, калину трудно было назвать сладкой ягодой. Есть ведь знаменитая пословица: «Калина сама себя хвалила — я с медом хороша. Мед сказал — а я и без тебя неплох». Несправедливо. Сходите в апреле в лес и вы поймете, что апрельскую калину не нужно противопоставлять меду, у каждого свой вкус, у каждого своя прелесть. И, может быть, в следующую весну я пойду в лес не ради сморчков и даже не ради медуниц, а ради того, чтобы насобирать прошлогодней калины.

Однако, что же мои сморчки? В том-то и дело, что сколько я ни ходил, как ни вглядывался, мне не попалось ни одного сморчка. Попадались прошлогодние опята и валуи, темно-коричневые, засохшие на корню, мумии прошлогодних грибов.

Известно, для того чтобы увидеть в лесу нужный гриб, птицу, притаившуюся в ветвях, птичье гнездо, орех на ветке, одним словом, все, что редко попадается и так или иначе прячется от глаз, надо держать в воображении то, что ищешь. Д. Олдридж в своей книге о подводной охоте рассказывает, что, когда ему хотелось в подводных скалах увидеть зеленушку, он держал ее перед внутренним зрением, и тогда она попадалась скорее.

Я знаю это правило и всегда пользуюсь им, когда что-нибудь ищу в лесу, но вот беда, я никогда не видел живого сморчка. Значит, теперь в моем воображении встали только картинки, только нарисованные сморчки, а это, согласитесь, не одно и то же, что настоящий гриб среди настоящих деревьев. Некоторое время я думал, что оттого не могу разглядеть сморчка среди листвы, что не представляю, как он должен выглядеть. Правда, здравый смысл говорил другое: ведь прошлогодние сухие валуи и опята я тоже не держу в воображении, однако они попадаются мне то и дело. Что-то тут не так. Но что? Казалось бы, все условия соблюдены. Время? То самое — апрель. Лес? Тот самый — лиственный, с примесью черной ольхи, ивняка, осины — самый сморчковый лес. Старание? О, старания было больше, чем нужно. В один день я обошел всю правую сторону Журавлихи. В другой день перешел на правый берег реки в подосинник, что подымается на гору, и поэтому располагается несколькими ярусами один над другим. В третий день я пробрался за Крутовский овраг и ходил по снегиревской стороне и дошел чуть ли не до Снегирихи. В четвертый день я бродил по Самойловскому лесу. На пятый день я вернулся снова в Журавлиху и ходил по ней кругами и зигзагами, пока, наконец, не выбрал на опушке сухого, нагретого апрельским солнцем пригорка и не устроился на нем отдохнуть, потому что был уже совсем без ног.

Дремучая ель осенила меня своими длинными черными лапами. Ветерок тянул с юга. Он легко, неназойливо обдувал, и я чуть ли не задремал, привольно раскинув праздные руки. Я любил в эти дни отдыхать вот на таких пригретых пригорках. Земля вокруг еще сырая, холодная. Сначала, если сесть на нее, словно бы ничего, но потом услышишь, как из глубины земли уверенно, устойчиво поднимается холод. Но на пригорке, к припеку, чем больше лежишь, тем теплее становится. Иногда я зажигал маленькую теплинку, не для тепла, для забавы — очень люблю глядеть на ручной огонь. Положишь несколько сухих еловых веточек тоньше карандаша, подложишь под них сосновую ветку с сухими рыжими иглами, поднесешь спичку. Сухая, белесая, выгоревшая на солнце, вымокшая от дождей и под снегом, выветрившаяся на ветру трава начнет выгорать вокруг теплинки. Интересно следить, как крохотные красные хищные зверьки врассыпную начинают свой бег во все стороны, как безошибочно они перепрыгивают с травинки на травинку, впиваются в нее. Травинка взвивается на дыбы, как олень, на загривок которому прыгнул кровожадный соболь, извивается в агонии и падает на землю черным невесовым пеплом.

Я даю выгореть сухой траве на полметра вокруг основного огонька, дотом приструниваю огненную конницу, этих все более разгульных, все более беспомощных, более многочисленных зверьков. Я приструниваю их обыкновенной сосновой веткой или своей палкой. На том месте, где прекратился бег огненного лоскутка, завивается тонкая струйка душистого лесного дыма. Посредине черного выгоревшего круга моя теплинка горит спокойным ровным пламенем. Я подбрасываю в нее палки потолще, чтобы можно было потом сидеть, не подкладывая.

Стоит, стоит ходить в весенний лес и впредь, если и не ради этих проклятых заколдованных сморчков, то ради того, чтобы на сухом пригорке посидеть и поглядеть на теплинку.

В этот раз на опушке я увидел, что ко мне, издали улыбаясь, идет пастух. Всегда, когда охотник, рыбак или грибник возвращается пустой, ему досадно встречаться с людьми, которые будут заглядывать в ведро, сумку, корзину. Правда, я в эти дни слегка хитрил. Не брал кузовка, но клал в карман авоську. Если и ничего не найду — не беда. Я ведь просто ходил на прогулку. Если же найду — в авоську поместится не меньше, чем в кузовок.

Пастух присел около теплинки и тотчас вызвал меня на полную откровенность, можно сказать, вывернул наизнанку. Сам не заметив как, я начал ему жаловаться, что вот который день хожу и хоть бы один сморчок. Наверно потому, что поздняя весна. Все ведь в этом году запаздывает на три недели.

— Да ты что?!- удивился пастух. — Вчера Игнат с Прокошинской горы целую бадью приволок. Такие крупные, ядреные. Да сегодня еще Катюшка Громова на той же горе мимоходом фартук набрала. Слышь, Иван очень любит жареные. Да их там на горе-то целый воз! Ты ступай скорее туда. Наберешь сколько тебе надо.

Прокошинскую гору я знал. Тем большее недоумение вызвал у меня рассказ пастуха. На Прокошинской горе стоят редкие сосны и очень частые сосновые и еловые пни. Между пнями грудами валяются полуистлевшие сучья. Груды, некогда пышные, теперь осели, распластались, меж сучьями пробилась трава, которая обычно растет на порубках: иван-чай да крапива. Попадается и лесная малина. Некоторые кучи хвороста в свое время сожгли. Пепелища на их месте тоже заросли травой. Вокруг пней и хвороста в неправдоподобном изобилии растет земляника. Ближе к пням она мелкая, суховатая, в высокой траве, — крупная и сочная. Благодатная земляничная гора.

Мне, рыскавшему в эти дни по влажным широколистным лесам, и в голову не приходило наведаться на Прокошинскую гору. Признаться, и теперь, идя к ней, я не очень-то верил рассказу пастуха. Наверно, решил подшутить. Будет смотреть мне вслед, пока я не дойду до сосновых пней и горелых мест, а потом покатится со смеху. Недоверчиво обошел я вокруг первого пня, прошел дальше и вдруг замер от восхищения. То есть восхищаться, может быть, вовсе нечему, потому что, если нужно было бы придумать грибное уродство, грибного квазимодо, то, наверно, нельзя было бы найти ничего лучше увиденного мною теперь некоего коричневого образования.